Так и заснул навсегда для земли человек, плененный морем; он и женщин любил, точно сквозь сон, недолго и молча, умея говорить с ними лишь о том, что знал, — о рыбе и кораллах, об игре волн, капризах ветра и больших кораблях, которые
уходят в неведомые моря; был он кроток на земле, ходил по ней осторожно, недоверчиво и молчал с людьми, как рыба, поглядывая во все глаза зорким взглядом человека, привыкшего смотреть в изменчивые глубины и не верить им, а в море он становился тихо весел, внимателен к товарищам и ловок, точно дельфин.
Неточные совпадения
К тому времени мы уже видели немало смертей. И, однако, редкая из них производила на нас такое огромное впечатление.
В сущности… все было опять
в порядке вещей. Капитан пророчил давно, что скрипка не доведет до добра. Из дому Антось
ушел тайно… Если тут была вина, то, конечно, всего более и прямее были виновны
неведомые парубки, то есть деревня… Но и они, наверное, не желали убить… Темная ночь, слишком тяжелый дрючок, неосторожный удар…
Нужно только, чтобы
в центре стал ясный образ, а уже за ним
в туманные глубины воображения,
в бесконечную даль непознанного,
неведомого в природе и жизни, потянутся свои живые отголоски и будут
уходить, дрожа, вспыхивая, плача, угасая.
Я
ухожу —
в неизвестное. Это мои последние строки. Прощайте — вы,
неведомые, вы, любимые, с кем я прожил столько страниц, кому я, заболевший душой, — показал всего себя, до последнего смолотого винтика, до последней лопнувшей пружины…
Она
ушла, всхлипывая. Мне стало жаль ее —
в словах ее звучала какая-то
неведомая мне правда. Зачем щиплют ее товарищи мои? А еще говорят — влюблены…
Я
ушел, чувствуя себя обманутым и обиженным: так напрягался
в страхе исповеди, а все вышло не страшно и даже не интересно! Интересен был только вопрос о книгах,
неведомых мне; я вспомнил гимназиста, читавшего
в подвале книгу женщинам, и вспомнил Хорошее Дело, — у него тоже было много черных книг, толстых, с непонятными рисунками.
Чтобы ввести читателя
в уразумение этой драмы, мы оставим пока
в стороне все тропы и дороги, по которым Ахилла, как американский следопыт, будет выслеживать своего врага, учителя Варнавку, и погрузимся
в глубины внутреннего мира самого драматического лица нашей повести —
уйдем в мир
неведомый и незримый для всех, кто посмотрит на это лицо и близко и издали.
И каждый раз, когда женщина говорила о многотрудной жизни сеятелей разумного, он невольно вспоминал яркие рассказы отца о старинных людях, которые смолоду весело промышляли душегубством и разбоем, а под старость тайно и покорно
уходили в скиты «душа́ спасать». Было для него что-то общее между этими двумя рядами одинаково чуждых и
неведомых ему людей, — соединяла их какая-то иная жизнь, он любовался ею, но она не влекла его к себе, как не влекли его и все другие сказки.
Я раскрыл глаза сначала чуть на один волосок, потом несколько шире, и, наконец, уже не сам я, а
неведомый ужас растворил их, так что я почувствовал их совсем круглыми, и при этом имел только одно желание: влипнуть
в мою подушку,
уйти в нее и провалиться…
Литвинов едва устоял на ногах, едва не бросился к ней… Но та волна, которой он отдался, взяла свое… Он вскочил
в вагон и, обернувшись, указал Ирине на место возле себя. Она поняла его. Время еще не
ушло. Один только шаг, одно движение, и умчались бы
в неведомую даль две навсегда соединенные жизни… Пока она колебалась, раздался громкий свист, и поезд двинулся.
Но мы не остались. Нас влекла
неведомая тайная сила: нет силы большей
в человеческой жизни. Каждый отдельно
ушел бы домой, но вся масса шла, повинуясь не дисциплине, не сознанию правоты дела, не чувству ненависти к неизвестному врагу, не страху наказания, а тому
неведомому и бессознательному, что долго еще будет водить человечество на кровавую бойню — самую крупную причину всевозможных людских бед и страданий.
Единая мысль разбилась на тысячу мыслей, и каждая из них была сильна, и все они были враждебны. Они кружились
в диком танце, а музыкою им был чудовищный голос, гулкий, как труба, и несся он откуда-то из
неведомой мне глубины. Это была бежавшая мысль, самая страшная из змей, ибо она пряталась во мраке. Из головы, где я крепко держал ее, она
ушла в тайники тела,
в черную и неизведанную его глубину. И оттуда она кричала, как посторонний, как бежавший раб, наглый и дерзкий
в сознании своей безопасности.
Я ее по целым дням носил на руках, согревал ее собственным дыханием, а она
уходила от меня все дальше, дальше,
в тот
неведомый никому мир, где сознание уже не освещает живую душу…
Мы
ушли в другие измерения, еще
неведомые людям той более спокойной и счастливой эпохи.